Безбожные мысли

(приложение к “Безбожным стихам”)

На вопрос “Зачем бог создал человека?” мы ответить не в силах. Поэтому я попытался ответить на вопрос “зачем человек создал Бога?”. Ответ, по-моему, заключается в трех важнейших человеческих потребностях:
– потребность в умном собеседнике;
– потребность в защите;
– потребность в предназначении (смысле жизни)

Стихи о них расположились здесь:
главная/стихи/мироздание/безбожные-стихи-мини-цикл/

Однако, то, что мне хотелось сказать про третью потребность человека в Боге, оказалось сложно уложить в поэтический формат. В конечном счете, что-то влезло в сонет, но слишком многое осталось недосказанным…  Честно говоря, весь этот цикл писать было очень непросто. Безбожные мысли – нечто явно противоестественное в лирике.
Вы замечали – всякое обращение к Богу в стихе поэтично и возвышенно, а всякое отрицание Бога приземлённо и прозаично? Потому я решил не мучить больше свою музу, и последний отрывок пишу в прозе.

Это рассказ о реальном человеке по имени Давид, с которым я почти не был знаком. В Ленинграде мы разминулись – я поступил на работу в вычислительный отдел одной транспортной конторы как раз тогда, когда Давид из нее уволился. Уволился с тем, чтобы уехать на ПМЖ в Израиль. Я видел его мельком, когда он забегал за последними подписями в обходном листе. Сухопарый, невысокий, лет сорока; еврей, конечно, причем, верующий. Тогда я с ним даже не говорил, но мне про него кое-что рассказали другие сотрудники, знавшие его достаточно хорошо. Давид не всегда был верующим, но всегда был человеком очень волевым, одаренным, и внутренне организованным. Раньше он сильно увлекался спортом и шахматами, был чуть ли не мастером спорта и по бегу, и по шахматам. Параллельно, еще и кандидатом наук. И был молодой Давид человеком вполне советским и светским; настолько советским, что даже женился на русской девушке. Но, в какой-то момент, решительно и с полной отдачей, сообразно его волевому характеру, увлекся иудаизмом, и ушел в религию с головой – превратился в правоверного хасида, неукоснительно соблюдающего все заповеди. Причем, свою русскую жену он, с той же железной решимостью, обратил в еврейскую веру (т.е., потребовал от нее пройти “гиюр”), и она стала одного за другим рожать им еврейских детей, в полном соответствии с заповедью “плодитесь и размножайтесь”.

Потом, года через два-три после Давида, в Израиль уехал и я. И кто-то из наших общих знакомых по Питеру дал мне адрес Давида в Иерусалиме, и попросил ему что-то передать, или, наоборот, забрать (какие-то детские вещи). Я поехал. Давид с женой и детьми жил в одном из районов Иерусалима, где живут только ортодоксальные евреи. Я поднялся на 2-й этаж и постучал. Давид, с заметно удлиннившейся бородой и в черном костюме, всё такой же худой, открыл дверь и провел меня в маленькую гостинную. Было видно, что живут они бедно: минимальная обстановка – небольшой столик, старый диванчик, и простые полки с многочисленными книгами религиозного содержания.

Было неудобно, передав вещи и приветы, сразу же уйти. Все-таки мы виделись с ним в Ленинграде, были почти коллеги… Но я не знал, о чем говорить. И, не удержавшись, решился спросить о том, что казалось мне особенно непонятным:
– Скажите, Давид, мне просто интересно, ведь Вы не росли в религиозной семье? Как это Вы внезапно поверили в Бога? Что-то произошло?
Он, видимо, не ждал такого поворота в разговоре со мной. Поэтому на мгновение задумался… потом решительно сказал: 
– А как можно правильно жить без Бога? Человек, не пришедший к вере,- незрелый человек. Он безответственный эгоист, делающий всё, что ему вздумается. Он живет только для себя, для удовлетворения своих желаний. И делает это с особой жадностью, потому что уверен, что со смертью все кончается, а за грехи отвечать не придется.
  Тут уже смутился я, не ожидая такого категоричного ответа.
– Разве светский человек делает все, что вздумается? У него есть обязательства, ответственность, моральные принципы… ему важно, какую память о себе он оставит детям, друзьям.
– Ерунда – оборвал меня он, – это слишком слабые доводы. Страх. Только страх наказания удерживает нерелигиозного человека в рамках закона и нравственных норм. Но, если наказания можно избежать, а желание велико, человек, не помнящий о Боге, обойдет закон и забудет про нравственные нормы.
“Тогда и Ваша святая нравственность опирается исключительно на страх – страх перед Богом. Хорошо же Вы думаете о людях” – хотел сказать я. Но сдержался, и сказал другое:
– Нравственные понятия добра и зла сформировались у всех народов, задолго до того, как появилась вера в Единого Бога и священные писания, и эти понятия едины для верующих и неверующих. А Вам не странно, что на одной Земле возникло несколько религий, и каждая полагает себя единственно верной, и они веками воевали друг с другом, попирая абсолютно все нравственные нормы? Как раз единственным, единым для всех народов, мировоззрением является научное мировоззрение, не нуждающееся в идее Бога. И за это мировоззрение, в свое время, умнейшие люди боролись и жертвовали собой…
– Не надо выдывать отсутствие веры за нравственную и мировоззренческую систему – сказал он тихо, но в его тихом голосе зазвенел металл – отсутствие веры это просто ее отсутствие, отсутствие мировоззрения, отсутствие нравственных ориентиров, пустота.
 Беседа наша не была долгой, и я не помню ее в деталях, поскольку чувствовал себя неловко от того, что вообще ее затеял. Но впечатление, которое после нее осталось, я помню прекрасно:
Для Давида мировоззрение могло существовать только в рамках веры в Бога. Он понимал религию как некую необходимую духовную собственность, которую он приобрел долгим упорным трудом, а я, стало быть, не удосужился приобрести; как нечто крайне ценное, что у него есть, а у меня нет. Он полагал, что во внутреннем духовном пространстве человека есть отделение, предназначенное для веры в Бога, и, если человек его не заполнил, он наполовину пуст и неполноценен. Он относился к вере так, как я отнушусь к знаниям, смотрел на меня “сверху вниз”, как обладатель докторской степени смотрит на окончившего четыре класса, как примерный семьянин на человека, оставшегося холостым и бездетным. Я знал, что он не совсем прав, и даже совсем не прав, и что моя система ценностей ничем не хуже его. Но передо мной сидел человек железной воли и изрядного интеллекта, уверенный в себе на двести процентов, и у меня просто не было сил и желания дольше спорить.
  Я пожелал ему всех благ и вышел, понимая, что мы больше не встретимся. В те миры, к которым он себя готовил, в предвкушении которых жил на этом свете, я точно не попаду никогда. А в этом, единственном и единственно ценном для меня мире, мы ходим разными дорогами. И еще я знал, что у меня есть одна нравственная добродетель, от которой Давид добровольно отказался,- добродетель сомнения, поиска истины, неверия в догмы, без которой невозможно подлинное познание мира, вплоть до самых тонких граней человеческой души – то научное познание, которое, единственное, и есть путь познания “бога-творца” (если уж пользоваться этим словом), и включает, обязательной и неотъемлемой частью, сомнение в самом существовании такого творца.
  И еще, что у меня есть одна маленькая, беспомощная, наивная вера, от которой отказался он, променяв на веру в бога, – вера в человеческий разум и человеческую совесть. Она и заполняет в моей душе целиком “пространство веры”, не оставляя лазеек для иной веры. Что касается религиозной веры, то она, сдается мне, не есть смиренный путь к богу, а, скорее, путь “сотворения бога”, в соответствии со своим пониманием морали и справедливости, и часто, что хуже, в соответствии со своими желаниями. Религиозная вера начинается с незаметного насилия над собственным разумом, затем с уже заметного насилия над собственной жизнью (в чем нет беды), а вот заканчивается нередко насилием над душами и судьбами других людей. И в том беда…

Здесь, в Израиле, я очень нечасто оказываюсь в синагогах в моменты молитвы. Но то, что я слышу в эти редкие моменты из уст молящихся, это бесконечный перечень просьб, сразу после краткой дежурной благодарности за дар жизни – дай урожай, дай здоровье, дай жену, дай детей, дай богатство, дай победу над врагами, дай…дай…дай.
Бесконечное “дай”. Господи, если ты есть, они же не слышат тебя! Это речь глухих, которые хотят, чтобы их услышали, но не готовы слушать. А ведь Бог, который, для меня, есть сама природа с ее законами, говорит с нами. Она говорит с нами ежедневно языком науки – математики, физики, химии, медицины. Природа говорит с нами через тысячи волшебных чудес мироздания, и через тысячи несчастий и бед, которые с нами случаются, и, наверно, пытается заставить нас понимать её, чтобы мы научились жить в гармонии с миром. Говорит через законы социума, возникающие и изменяющиеся вместе с человечеством в каждом следующем поколении. Но этого “гласа божьего” фанатично верующий человек не слышит. Он думает, что Бог все сказал нам пять с лишним тысяч лет назад, и всё это записано в одной единственной книге. Все его обязанности тоже там, в этой книге (новых никогда не появится!). А что, Богу больше нечего нам сказать? Как же можно верить, что Бог сейчас слушает их просьбы, если они не верят, что Бог может от них хоть что-нибудь попросить в ответ?
Наука – и есть “разговор с Богом”, если угодно. Да, это разговор не на равных, человек мал и слаб, в сравнении с Вселенной, и всегда будет мал и слаб. И понимание этого – есть то самое смирение, основанное на мудром сознании истинного положения вещей, о котором все время твердят священники. Но это не причина вставать на колени, не причина стоять с протянутой рукой, это не причина отказываться от познания, от права сомнения, от права задавать вопросы.

Тем, кто когда-либо хотел обратить меня в веру, я отвечу единственным афоризмом собственного сочинения: “Раз я не стал верующим, то это, уж точно, по воле божьей”. Есть возражения? Так что, не перечьте воле божьей. Бог создал большинство из нас любопытными и сомневающимися.